Коридор коммунальной квартиры был темен и узок в проходе. Собственно говоря, изначально он узок не был, и подвыпившие постояльцы дореволюционных комнат могли шляться вдоль коридора с распростертыми руками, не касаясь стен. Но по мере заполнения комнат совдеповскими жильцами, коридор наполнялся нужным и ненужным скарбом, не умещавшимся в комнатах. Теперь коридор больше походил на проход в складе скобяных изделий и домашнего инвентаря. Кроме того, освещения в коридоре не было по причине жмотности жильцов: никто не хотел менять за свой счет лампочку, перегоревшую три года назад. Проход по коридору был сопряжен не только с трудностями, но и с опасностями. Жильцы уже хорошо его изучили и ориентировались как потомственные рыбаки- одиночки в проливе Лаперуза. Гостей же приходилось проводить на буксире как океанские пароходы при входе в гавань. Антон Спиридонович был большой дока в коридорной навигации. Он знал все подводные рифы-сундуки и нависающие утесы ничейного хлама. Он знал, что у его двери помещался неизвестно чей рундук-"смерть носильщикам" с обитыми позеленевшей медью острыми углами. Ключ от его замка пребывал в неопределенной пространственной бесконечности, никто не знал, что там внутри, а сдвинуть его с места на поверку представлялось совершенно невыполнимым - то ли он был привинчен к полу, то ли забит силикатным кирпичом. Унести его или вскрыть отчаялись уже давно, с тех пор как последний раз лет двадцать назад был зван местный ворюга и взломщик курятников, косоротый уркаган Мишка-Понос. Промаявшись над злосчастным могильником надежд, Понос употелся ворочать полутораметровым ломом-ледоколом и, проматерившись в спертый воздух коридора, ушел по девкам. Также был призван грузчик Джубахраяров из соседнего переулка, местная блатата и гроза пустырей и огородов, известный хвастовством своей, видимо, недюжиной силой, ломавший об свою голову красные кирпичи за стакан русской горькой. Блатата поковряжился перед рундуком, расставляя то руки, то ноги для более удобственного захвата и отгоняя в сторону худосочного сявку-подлипалу Семчика в растянутой грязной майке, либезливо подначивающего могучего грузчика взять наконец вес. Когда, в конце концов, битюг речных складов ухватил ящик за ржавые ручки по бокам и невероятно натужился, пытаясь рвануть его вверх, у него одна за одной, как в замедленной съемке рванули все четыре пуговицы на помочах, вслед за чем Джубахраяров издал совершенно нечеловеческий протяжный зов желудка и обессиленный рухнул навзничь. Более никто даже не пытался и подходить к сундуку: если уж два таких гиганта своего ремесла не смогли ничего поделать, то где уж прочим маломощным хлипакам-интеллигентам. Сверху неподъемного сундука при свете какой-либо приоткрытой двери обозначалась плохо свернутая рогожа, а на ней нашел пристанище огромный зеленый табурет без двух ножек. Вдоль всей длины фарватера у стен стояли сундуки, полусундуки и просто деревянные ящики со шмотьем или гниющей картошкой. На пространстве, незанятом овощехранилищами стояла разнообразная обувь жильцов; хоккейные клюшки; удочки со свисающей бородатой лесой; лестница-стремянка в засохшей побелке; кадушка с остатками искусственной не то пальмы, не то фикуса; половина трюмо с разбитым зеркалом; несколько стульев, награмождением своим напоминающие пирамиду Осоавиахимовцев на первомайском параде; целая вязанка беговых лыж разной длины и состояния, частью с обломанными носками; рулоны не то карт, не то обоев, а может просто бумаги, а также всякое прочее бывшее когда-то чьим-то имущество, а теперь оставшееся даже без определенного названия. Со стен - и чуть не с потолка,- свисали всевозможные тазы, тазики, шайки и корыта вперемешку с несколькими картинами, повернутыми к стене, велосипедными дырявыми камерами, мотками полусгнившей бечевы, какими-то истерзанными временем тулупами, отчаянно вонявшими псиной, прохудившимися валенками, и прочей рухлядью. У самой кухни, намертво пришвартованный корабельной цепью к стенному крюку, нависал трофейный велосипед германского завода "Цугундер". Принадлежал он прапорщику Нехайло, который проживал в комнате у самого входа. Прапорщик выменял его на три катушки суровых ниток и мешок для картошки у какой-то косоглазой крестьянки, пахнущей парным молоком и навозом. Работница огородов везла на трофее бидон с осветительным керосином, и бравому унтер- офицеру, завидевшему эту грацию в оренбургском пуховом мышиного цвета, страстно захотелось похлопать примадонну картофельных угодий по широкому лошадиному крупу. Однако, без предупреждения он не решился принародно начать боевые действия, потому что мог схлопотать и по мордасам, что уже бывало и не единожды. Но только он успел сказать ласковым командным голосом "Постой, красавица!", как за спиной у кукурузной \ королевы возникло жуткое видение и почти сразу же выматериализовалось в бородатого мужика в кацавейке и побитом молью треухе. Кирзовые сапоги на мужике были стоптаны и облеплены грязью. Мотня мужика была лихачески не застегнута. "И виденье оказалось гнусным мужуком",- хрипло пропел кто-то неизвестный в голове у дон-жуана военных складов. Поняв, что нужно как-то объясниться, иначе одними мордасами теперь не обойтись, Нехайло срочно принялся торговать двухколесный агрегат, с радостным ажиотажем нащупав в кармане удачно уворованные намедни три катушки армейской мануфактуры. Пока прапорщик , лицезрея волосатые руки землепашца и под воздействием просмотренной "три дни назад" в местном Доме культуры работников спиртзавода им. товарища Цымбайловского мыльной опереттки "Отелла и его неверная Ездемона" представляя, как его, прапорщика Нехайлы, белую шею будут терзать эти беспощадные хищные руки, в авральном порядке изобретал обороты речи, не снившиеся Квинтию Тертуллиану Старшему, внося непосильный вклад в развитие ораторского, а заодно и демагогического искусства, и холодным потом вкладывая в свои слова нечеловеческую силу к азуистического убеждения, толстоколенная и волосатоногая участница помидоросборочных будней радостно рдела и басом отвечала слова согласия, а хамово отродье угрюмо и молча выслушивал излияния и тирады Нехайло. Через несколько минут мужик молча сгреб из протянутой руки прапорщика три катушки, стащил с его плеча пустой картофельный мешок, поставил рядом с ним велосипед и, повернувшись, так же молча зашагал прочь. Таким путем педальное средство передвижения нашло пристанище сразу за входной дверью в коридоре. Чтобы никто не уволок трофей, прапорщик Нехайло взгромоздил его на крюк на самую верхотуру у своей комнаты, приковав при этом якорной цепью. Единственная беда состояла в том, что, как только входную дверь кто- либо из приходящих пытался открыть по незнанию неосторожно широко, - кому недостаточно было протиснуться боком,- в велосипед "Цугундер" тут же рушился вниз, волоча за собой цепь, которая своим потоком создавала впечатление, что в к коридоре швартуется малый океанский сухогруз. Поэтому чудо немецкой инженерной мысли решили переместить в другой место. После долгих распросов выяснили, что дырявое корыто, висевшее у кухни, является ничейным. Состоялся\ торжественный вынос купальной емкости на помойку, а освободившееся место по праву занял д двухколесный "мерседес" вместе с причальной цепью. Правда, Грицько Заднявулыця хотел посадить на нее д дворовую шавку-попрошайку без определенной породы. "Щоб дом охороняла",- наставительно пояснил Грицько,- "И кусок сала не заздря лопала". О каком куске сала говорил Гриць, было неясно, потому что никто салом,- впрочем, как и мясом,- шавку не кормил. Кто-то из жмотности, кто-то из представления, что собаки сало не жрут, кто-то был из мусульман, а кому-то была предписана кошерная пища. Однако, псина, как только была посажена на цепь у входа, сдавлено перхнула и повалилась на земь, придавленная снастью. А двухколесный "цундап", освобожденный от оков и оставшийся временно без присмотра, тут же был выволочен на улицу дедом Евсеем для упражнения в езде: дед Евсей уже последних лет десять собирался приобрести машину-инвалидку для "скоростного передвижения по улицам" и потому считал необходимым получить навыки вождения колесными средствами, потому кроме управления кобылой у деда Евсея иного опыта не было. Однако, будучи замечен подлой бдительной бабой Пасей, подпольной миллионершей союзного значения, проживающей в девятнадцатом нумере, дед Евсей, как и положено, оговорен в глазах милиции и во избежание повышенного травматизма на улицах был немедленно остановлен на выезде со двора, снят с седла и препровожден обратно к парадному входу. Причем для большего назидания, милиционер дядя Вова, снимающий первый номер, заставил деда при всеобщем обозрении вести велосипед обратно. Последний затем был пригвожден в соответствии с планом развития жилищной собственности. Через некоторое время прапорщик Нехайло удумал переконструировать велосипед в мотоциклет. Он сделал несколько замеров и рабочих чертежей на пустой пачке из- под папирос "Сильва" и даже прикупил на толкучке деревянную киянку, две дюжины гвоздей-"десяток", полмотка колючей проволоки, одиннадцать деревянных прищепок и сиденье от грузовика ЗИС-157. Производство бицикла вот-вот должно было начаться, когда произошла досадная неприятность, можно сказать даже, несчастный случай на производстве. Приспичило прапорщику Нехайло, этому Кулибину наших дней, мотнуться в пригород, где, как он вычитал в ⌠Вечерке■, задешево продавалась труба к самовару. Самовар, однако, в хозяйстве кулибинского адепта отсутствовал, но трубу он загорелся присобачить к бициклу. ⌠Для отвода выхлопных газов■, разъяснил механик- любитель деду Евсею, водя пальцем по чертежу на папиросной коробке. Приспичило, значит, прапорщику поехать, вот он и поехал. А пригородная электричка, надо сказать, вообще никогда шибко не ездила. Или там путь не дозволял, или семафоров сверх всякой меры было понатыкано, или там дачники дюже часто ⌠голосовали■ машинисту с перронов, дескать, дядя, подвези, не будь гадом. Но только ход у поезда был чрезвычайно медленный. Прямо даже оскорбительно было ехать. И, конечно, через такой ход в вагоне было ужасно скучно и, прямо скажем, делать было нечего. На публику глядеть - мало интереса. Рожи все малоинтересные. Да и чего, скажут, вылупился, не узнал, что ли. А своим делом заняться тоже не всегда можно. Читать, например, нельзя. Лампочки особо мутные. И ужасно высоко пришпандорены. То есть, чтобы что-то там такое вычитать, нужно громоздиться на лавку ногами и подставлять чтиво под лампочку. Опять же гражданы бывают недовольны: чего, дескать, вперся своими ⌠гавноступами■. А еще попадется такой, который присесть пожелает. Радости, в общем, никакой. Пошатался прапорщик Нехайло по вагонам туда-сюда, да и стал в тамбуре, в окошко разбитое глядит и ⌠беломорину■ покуривает. Но ногами стоять тоже не сладко. И пошел он в салон. Нашел местечко - прямо наискось от бабы с полупудовым мешком семечек, притулился и едет, скучает. Баба, пущай ей будет полное здоровье, развязала цветастую деревенскую косынку и, развязавши, стала, видимо, свободно размышлять на разные торговые темы. А потом от полной скуки и, видать, безрадостности советского коммерческого промысла стала баба подремывать. То ли в теплом наперженном вагоне ее, милую, развезло или скучные картины природы в окошке на нее подействовали, но только начала баба клевать носом. И зевнула. Первый раз зевнула - ничего. Второй раз зевнула во всю ширь - хоть играй на зубах как на пианино. Третий раз зевнула еще послаще, с оттягом и подвыванием. А Нехайло, который тут наискось как раз и сидел, и наблюдал разворачивающуюся ситуацию с самого начала, взял и добродушно сунул ей палец в рот. Пошутил. Ну, это часто бывает - кто-нибудь зевнет, а ему палец в рот. Но, конечно, это бывает между, скажем, друзьями, заранее знакомыми или родственниками со стороны жены. А тут совершенно незнакомый прапорщик. Да и баба ему тоже вроде как не теща и даже не женин двоюродный брат. И прапорщика она первый раз видит. По этой причине баба, конечное дело, перепугалась. И с перепугу, поскорей захлопнула свой чемодан. И при этом довольно сильно тяпнула Нехайлу за палец зубами. Ужасно тут прапорщик закричал. Начал скандалить и выражаться. Мол, палец ему почти начисто оттяпали. Тем более, что палец совершенно никто оттяпывать не собирался, а просто он был немножко прихвачен зубами. И крови-то почти не было - не больше полстакана. Но прапорщик Нехайло очень волновался. А может, дескать, ⌠у ей кариес и таперича микроб пошел гулять■ по его здоровому цветущему организму. Началась легкая перебранка. - Я,- говорит Нехайло,- просто пошутил. Если бы я,- говорит,- вам язык оторвал или что другое, тогда валяйте, кусайте меня, а так,- говорит,- я не согласен. Я,- говорит,- военнослужащий и не могу дозволять пассажирам отгрызать свои пальцы. Меня за это не похвалят. Чем же я теперь буду на курок жать? А баба говорит: - Ой! Если бы ты, тыловая крыса, мне за язык схватился, я бы тебе полную кисть до локтя откусила. Я не люблю, когда меня за язык хватают и всякие прочие места. Я, может, когда меня за нос берут, даже сморкаюсь в это время. Начала тут баба на пол сплевывать. Дескать, может, и палец-то черт знает какой грязный, и черт знает за что брался,- нельзя же такие вещи строить - негигиенично. Очень расстроился по этому поводу прапорщик Нехайло. И, расстроенный, никуда, конечно, не поехал, а вернулся назад. Так заглохло хорошее начинание. Как писал в свое время английский поэт Уильям Шекспир: ⌠...И замыслы с размахом и почином Теряют путь и терпят неуспех у самой цели■.